История эта, давно позабытая потомками, в свое время наделала много шума, надолго разворошив размеренное течение жизни сонного александровского захолустья…
Абдул Заид Аблугалий-оглу, конный стражник Александровского отряда
В живых людей допречь конному стражнику Александровского отряда Абдул Заиду Аблугалий-оглу стрелять не доводилось. А вот на утиной охоте, которая в плавнях Великого Луга всегда была знатной, равных ему не было. Как и на регулярных контрольных стрельбах, что устраивались губернским начальством для конных стражников.
Каждый раз, когда он, превратив в щепу резанные из фанеры мишени-погрудья предположительных злодеев, вытягивался, высокий, смуглый до черноты, по всей форме во фрунт перед начальством, исправник, смотря на любимца-абрека снизу вверх, благодушно щурился, оглаживал нафабренные усы да урчал довольно, аки сытый кот: «Порадовал старика, Абдулка, истинный Бог, порадовал…»
…Никогда допречь не приходилось, а вот пришлось-таки. А как же не стрелять, коли злодей, вот уж воистину – шайтан, сам посреди бела дня первым из ливольверта по встречным прохожим, честным людям, палить начал! Даже им, стражникам, что незамедлительно прибыли по сигналу, досталось. Едва-едва со смертью разминулись.
Звонкие, пышущие пороховым жаром свинцовые комарики из дамской пукалки злодея над самым ухом просвистели, чудом успел Абдул Заид голову отвернуть. Они, комарики эти, хоть и малы до невидимости, но до крови людской невесть как охочи. Да и жалят до смерти, не в пример оводу или слепню.
Петр Гриндеман, столярных дел мастер, германскоподданый
Горше нет, в сорок лет от роду понимать, что жизнь твоя никчемна и прошла зазря. Это ещё вчера он был уважаемым человеком, с которым сам заводовладелец Яков Иванович Бадовский не гребовал без перчатки поручкаться да о житии-бытии промеж дел накоротке покалякать. А как же иначе – ведь верой и правдой, почитай с самого начала века, с девятьсот первого года, десять лет прослужил работодателю-благодетелю заводским столярным мастером, любой сложности поручение – всегда в срок да без нареканий.
За то, казалось, – и уважение от людей. И оклад достойный с премиальными. И кредит личный в три тысячи целковых серебром с весьма умеренными процентами, можно сказать – никакими, на обзаведение недвижимостью от наследника заводчика Якова Яковлевича. И, наконец, долгожданное домовладение собственное неподалеку от центральных городских кварталов, на площади Шевченко. Небольшой уютный домик красного кирпича под шенгорской черепицей с просторной кухней, столовой залой, где заботливая жена-красавица дожидается со смены с любовью да пирогами, с камином для промозглых осенних вечеров и изразцовой грубой, да с расписными ставенками на окошках в палисадник с розовыми кустами.
Казалось – достиг всего, чего желал. А на деле – вышло-то совсем по-иному: лишь иллюзии беспочвенные да призрачный плод воображения!
Не было никакого уважения. И благодарности никакой за долгий беспорочный труд не было. Лишь зависть человеческая да похоть. Не ему, мастеру, сынок заводчика кредит выписал, а мастеровой жене, своей тайной симпатии, за благосклонность. А как прознал он, Петр Гриндеман, про этот позор и грязное непотребство, да вспылил на законных основаниях – мигом под полицейским конвоем по навету собственной жёны в Екатеринославскую губернскую земскую больницу определили – излечивать внезапно открывшийся психический недуг и беспричинную, по ее словам, жестокую агрессию. А вдогонку, за допущенную по обстоятельствам внезапного увольнения просрочку платы процентов по кредиту, заставили его ушлые стряпчие заводчика продать дом – мечту лелеянную – дабы рассчитаться по долгу.
Пытался он после излечения уехать подальше от обиды и позора, в германские земли, только разве от себя убежишь? Казалось, немцы – люди улыбчивые, законопослушные, живи среди них – радуйся. Ан – нет! Перед глазами лишь чужой нынче александровский домик под черепицей, на который жизнь положил, жена – изменщица, да семейство заводчика Бадовского, богом проклятое, что вовек перед ним, Петром Гриндеманом, вину безмерную не искупит.
Потому-то и вернулся в родное уездное захолустье, снял уж пять дней как койку в нумерах гостиницы «Петербургская», что на Екатеринославской, да приобрел за три полновесных серебряных рубля с профилем самодержца и серебряную же полтину гривенниками шестизарядный карманный «браунинг» с двумя запасными магазинами.
Потому-то и стоит в сей, двадцать первый по счёту, день на исходе июня в ожидании неминуемой встречи с обидчиками посреди Соборной, между роскошным домом Бадовских, построенном, в том числе, его потом и кровью, и их проклятыми заводовладениями.
Яков Яковлевич Бадовский, работодатель и жуир
Отец Якова Яковлевича, Яков Иванович Бадовский, уже часа три как, впрочем, как и повседневно, пропадал на заводе. По-старинке, самолично, не доверяясь никому, наблюдал за происходящим и руководил технологическими процессами.
А он, Яков Яковлевич, любовался заводскими трубами из окон роскошного семейного особняка напротив, выстроенного лет тридцать с лихвой назад, как раз к его рождению, в стиле столь неуместного, но модного в их провинциальной глубинке псевдоклассицизма. Раньше десяти утра в этот июньский день из дому выходить и не предполагалось. Хотя просыпался он, не в пример лежебоке братцу Лёвушке, следуя единожды и навсегда заведенному внутреннему часовому механизму, – едва лишь рассветало.
Сперва – неизменный моцион, рекомендованные известными далеко за пределами не только губернии, но и даже империи спортсменами-цирковыми борцами (умолчим имена из скромности и несусветности суммы выплаченного за консультации гонорара!) гимнастические и силовые упражнения с возрастающей нагрузкой для поддержки формы. Без этого никак нельзя: не романтический прыщавый вьюнош ведь, с первыми проклюнувшимися усиками над губой да досадно-редкими волосками на подбородке – уже полных тридцать пять лет от появления на свет минуло, если доверяться свечам, что самолично задувал на испеченном маменькой именинном торту.
Потом – обжигающий ледяной душ, перемежающийся с горячими струями, не менее обжигающими, едва ли не кипятком. Потом – ждущая на тремпеле свежая белоснежная рубаха, с безукоризненным накрахмаленным воротничком и небрежно, по последней моде, повязанный английский галстук.
Далее – легкий, почти невесомый неброский клетчатый костюм из смесовой шерстяной, льняной и хлопковой нити. Капелька кельнской воды на кожу. Новомодный джель для приглаживания и укладки в пробор волос. Удовлетворенный результатом утренних усилий взгляд в зеркало. А также ожидающие в столовой утренняя газета, пахнущие ванилью хрусткие рогалики, земляничный джем и крепчайший кофе по-турецки в малюсенькой – на глоток – чашечке китайского фарфора, выпив который, дабы успокоить бешено колотящееся сердце, надо немедля пригубить ледяной воды из стоящего подле хрустального стакана.
И, конечно, греющее душу воспоминание о предстоящем в вечерние часы тайном (тсс, молчок!) свидании с прекрасной дамой. А уж предстоящий, куда уж деваться от повседневности, недолгий визит с братом Лёвушкой в контору заводоуправления, лишь, перед ожидаемым рандеву, досадное интермеццо.
Яков Иванович Бадовский, александровский заводчик, подданый австрийской короны
Яков Иванович с нетерпением теребил массивную золотую цепь брегета, торчащую из жилетного кармана. Сокрушался: просил ведь сыновей не задерживаться – дел на заводе накопилось невпроворот. Любил, конечно, и Яшу, и Лёвушку до беспамятства, как не любить сыновей и наследников, но выговаривал им беспрестанно: работе надо всё время уделять, а не потехам недостойным, что порочат фамилию и репутацию – в этом лишь залог делового успеха и процветания.
Сперва из открытого окна заводоуправления, отчетливо, словно на экране синематографического иллюзиона «Чары» он увидел сыновей, которые направлялись через пыльную Соборную в заводскую контору. Потом изрыгающего проклятия человека с пистолетом в руке, бежавшего к ним навстречу.
Далее события всё больше походили на плохую пьеску, одну из тех, что заезжие в Александровск антрепризеры разыгрывали на подмостках театра Войтоловского.
Человек практически в упор сделал несколько выстрелов, целясь в грудь Якову. После отскочил от упавшего и бросился бежать прочь, расталкивая руками прохожих. Лёва почему-то тоже побежал, но не вдогонку за убийцей, а назад, в семейный особняк. Яков же, с трудом поднявшись с земли и прижимая руку к растущему кровавому пятну на посеревшей от пыли рубахе, спотыкаясь, как слепой, побрел к заводской конторе.
Тогда Яков Иванович закричал. Визгливо, по-бабьи. И, опрокинув легкий секретер с рабочими бумагами, бросился к двери на помощь к сыну.
До еврейской больницы, где можно получить срочную хирургическую помощь, рукой подать. Но покушавшийся, словно чёрт из табакерки, выскочил из-за угла здания, прямо навстречу. В руке небольшой, словно детская игрушка, карманный пистолет. Хлопки выстрелов, дымное пламя у дульного среза, отлетающие вправо стреляные гильзы. Яков Иванович успел заслонить собой сына и почувствовал острые, как уколы, удары пуль в плечо и бедро.
Именно в этот момент со двора особняка выехал на авто Лёвушка и, отчаянно сигналя клаксоном, направил механический экипаж прямо на убийцу. Принял на себя удар. Отвлек на несколько мгновений и на оставшиеся в магазине пистолета патроны внимание злодея.
С треском лопнул фонарь фары экипажа. Рассыпалось лобовое стекло. Сжался, укрываясь от пуль, на полу авто под рулевым колесом Лёвушка. Покушавшийся выбросил опустошенный коробчатый магазин. Вставил новый. Передернул затвор и…
…Со стороны городской Управы на Соборную, в клубах пыли, срывая на скаку с плеч винтовки, с гиканьем рысью выворачивали конные стражники, высланные полицейским исправником. Между нападавшим и прибывшим нарядом завязалась перестрелка.
Яков Иванович, затаскивая потерявшего сознание сына в заводскую контору, видел, как нападавший, смутно напомнивший ему кого-то давно знакомого, несколько раз, не целясь, успел выстрелить в сторону стражников, прежде чем ответный винтовочный выстрел размозжил ему голову. Как поднялся во весь рост в расстрелянном механическом экипаже Лёвочка и как, осадив взмыленного жеребца, вглядывался в лежащее посреди дорожной пыли тело высокий смуглый стражник в кавказской папахе с изготовленной к выстрелу винтовкой в руке.
Эпилог
Давно позабытое имя незадачливого столярного мастера, покушавшегося некогда на богатейшего александровского заводчика и его сыновей, известно сегодня лишь разве что архивариусам, по долгу службы перебирающим пожелтевшие от времени страницы скучных припорошенных пылью архивных дел. Не сохранилось и городское кладбище, где он нашел свой последний приют.
Бесследно сгинул в надвигающейся на империю мировой бойне и последовавшей за ней гражданской смуте конный стражник Абдул Заид Аблугалий-оглу.
Заводчики Бадовские пережили ещё несколько покушений. В восемнадцатом году их особняк был конфискован, вместе с миллионной денежной контрибуцией, под нужды новой власти – ревкома, возглавляемого Товием Михеловичем, Марусей Никифоровой и Нестором Махно. А сами они, захватив лишь самое необходимое, едва сумели покинуть город.
Известный на весь юг империи завод сельскохозяйственных машин без рачительной руки хозяина быстро пришёл в запустение и на месте разграбленных невесть кем полуразрушенных цехов в конце двадцатых годов прошлого века были построены безликие жилые дома для местных пролетариев.
А вот семейный особняк Бадовских сохранился. И даже был внесен в списки памятников охраняемых государством.
Возможно, пережив реставрацию, он ещё долгие годы будет удивлять своей красотой столь неизбалованных изысками градостроительства жителей нашего уездного города, словно навсегда застывшего в прошлом…
